в ком – продолжается. Зрение, размытое слезами, возвращается неохотно.

«Я предаю Тебя по частям. Размениваю на воздух, горько торгуясь за каждый вдох. И ненавижу Тебя за то, что приходится делать подобный выбор».

– Да что ж с вами, людьми не так-то, а? – в исступлении воет Глория. Она запрыгивает на подоконник, вскакивает на задние лапы и патетически вещает: – Нет никакого выбора! Хочешь любить и дышать – продолжай любить и дышать.

В ответ Соню рвёт – жёлтой, тягучей желчью.

– Правда заключается в том, что ты хочешь этого: тосковать, – кошкодева между делом цепляет когтем бумажную салфетку и приземляет её ровно в наблёванную лужу. Пропитавшись насквозь, салфетка тонет. – Некая занятость сердца, чтобы никто другой больше не проник туда и не поднасрал. Тосковать и ждать куда привычнее и безопаснее, чем признать своё поражение, верно?

– Вот ты умная, аж капец, – Соня мучительно напрягает пресс, её опять рвёт, и изо рта свисают сосульками слюни. – Интересно, все кошкодевы такие?

«Рвота опустошает. Организм очищается молчаливо, делая своё дело, не жалуясь и не ожидая награды. Мне так стыдно перед ним, своим телом, так стремящимся выжить, несмотря на моё искреннее желание скорее отсюда уйти».

– Свобода! – Глор выпячивает грудь колесом и растопыривает веером пальцы. – Это ответственность и неизвестность! Что с этим делать никто не знает! И ты боишься её больше смерти! Отсюда и виртуозный самообман.

– Мне нужно его увидеть, – слабым голосом произносит Соня, откидываясь на подушку.

Глор, так и не достучавшись со своей свободой, смачно влепляет пятерню в лицо:

– Да чтоб вас…

…Утро окутывает тусклый мир багровеющей дымкой. Соня вспоминает автобус. Она разглядывает следы на запястьях, будто действительно была связана, и растерянно трёт их пальцами. Теребит чокер. Её подташнивает, трудно сфокусировать взгляд. Она спускает ноги с кровати, встаёт и тут же, комично взмахнув руками и поскользнувшись на жидкой салфетке на полу, падает, едва не приложившись затылком о стену.

«Он всегда так боялся, что я ударюсь, когда кидал меня на матрас».

Глории нет. Бездумным маятником Соня шатается по комнате, жадно хапая воздух ртом. Из зеркала на неё смотрит нечто ужасное, с глазами, залитыми кровью, – очевидно, полопались капилляры.

Жадно, давясь, она выпивает остатки воды из банки. Долго держит её, перевернув и выцеживая последние капли. Грузно осев на пол, на четвереньках ползёт к кровати.

– Мне просто надо его увидеть. Убедиться, что всё уже кончено. Через порог. И сразу уйти. Главное – не заходить в дом. Не так уж много я и прошу – определённости…

Она опять проверяет телефон – пусто – и, не в силах забраться на кровать, бодает её пару раз, да и проваливается в сон.

Глава 24

Забывай легко (С. Патрушева).

– Мог бы сказать: «Я снимаю с тебя ошейник. Свободна», – жалуется Соня Глории. – Или наоборот: «Приезжай».

– Сырую мышь будешь? – отвечает та невпопад. – Я тут не доела прост.

Соня бросает взгляд на пол, где лежит половинка мышиной тушки – передняя часть.

– Меня сейчас вырвет, – комментирует она столь «аппетитное» предложение, зажимая ладонью рот.

– Интересно, чем? – саркастично осведомляется Глор. – Ты уже несколько дней ничего не ешь.

Соня хочет её погладить, но та неуловима, словно ртуть – быстро протянутой руке при всей сноровке достаётся лишь кончик убегающего хвоста.

– Пойдём гулять? – предлагает Глор. – Там зима. Снег выпал.

– Снег? – Соня удивлённо приподнимается и пережидает головокружение – её худоба граничит с истощением.

Она подходит к окну, двигает упрямую занавеску, и та обнажает вазу с сушёной герберой, – проволочка всё ещё держит стебель прямо, а венчик с когда-то яркими оранжевыми лепестками скорчился и засох. При виде мёртвого цветка Соня сгибается так же.

– Снег, – переключает внимание Глория, задней лапой отодвигая вазу на край подоконника.

Соня с усилием переводит взгляд за окно: квадратный дворик будто выкрашен белым, тянутся к небу верхушки голых берёз, по поребрику деловито шагает голубь.

– Да-да, – с трудом выговаривает она. – «Го». Это его слово.

– Нет, не его, – ворчит Глор.

Соня обувается, влезает в пуховик – чёрный, словно туча, – и, мимоходом глянув на экран, кладёт в карман телефон.

За дверью она сталкивается нос к носу с Грымзой.

– С кем это ты разговаривала? – спрашивает та, вытянув шею и настойчиво заглядывая через плечо – жирные складки двойного подбородка трясутся от нетерпения.

Видимо, животрепещущие рвотные звуки накануне никого из проживающих здесь не оставили равнодушными.

Соня испуганно заслоняет собой проём, боясь обнаружить Глорию, – содержать животных в общаге запрещено под страхом выселения, – и захлопывает дверь.

– Ты заболела? – сощурив глаза, продолжает допрос Грымза. – Что-то давно тебя не было видно.

– Тебе-то что? – дерзит Соня, ковыряясь ключом в замке.

– А то! У меня из холодильника сосиски спёрли. А раньше ещё сырки! Кто, а?

– Я тут при чём?

Справившись с замком и пряча красные глаза, Соня огибает её биотушу, заполонившую собой проход, и быстро идёт на выход.

Достала подслушивать, сучка.

…На улице острым холодом Соню встречает зима: тусклое солнце ровно отражается от снега, мороз осторожно сжимает в своих объятиях. Даже не верится, что после расставания прошло столько времени, ведь только что было лето, – она ещё помнит эту немилосердную жару и тёплую землянику с его ладони.

Дорога истончается, превращаясь в тропу, – судя по следам, сюда доходят одни собачники. Рядом находится лес. Спящие деревья стоят неподвижно, спокойно, держат на ветках белые шапки.

– Что, если я приеду? – тормозит Соня. – Ты будешь рад?

Взъерошенной кляксой в воздухе проявляется Глор. С места в карьер она возмущённо орёт, растопорщив усы:

– Что это за бред, скажи? Да всё, ВСЁ уже! Три месяца! Не держи его за идиота! Он давно всё решил!

Разъярённая кошкодева ожившей табуреткой скачет туда-сюда и шипит, точно вода, выплеснутая на сковородку. Шерсть на хребте стоит дыбом, хвост летает саблей, полосуя сугробы:

– Хватит! Ты ищешь в нём уход от одиночества, тоски и проблем? Но всё это ты берёшь с собой, – и она передразнивает: – «Хочешь, я привезу тебе одиночество, тоску и проблемы?»

Выдав столь бурную речь, Глор, выкатив белки, горбится и под кашляющие звуки театрально выблёвывает на снег колбаску из шерсти, иллюстрируя своё однозначное отношение к происходящему.

Язвительно добавляет:

– Хочешь сделать ему сюрприз и приехать? А вдруг он уже дерёт другую? И она живёт у него… ну, месяца, скажем, три…

– Хватит! – фальцетом орёт Соня, перекрикивая её, будто от этого можно перестать слышать правду. – Прекрати!

С тонкой ветки берёзы падает спрессованный снег.

Глория не унимается, а становится только назойливее:

– У тебя синдром Жертвы. Тебя послали – молчанием этим деликатным послали на хер. Ему нет до тебя дела. Всё лезешь и лезешь, а это насилие и покушение на частную собственность! Он не хочет тебя видеть, пойми. Не заставляй себя любить, это мерзко! Сделай жест – просто свали. Это больной вампиризм, а не любовь. Отпусти его, отдай – вместе с жёлтой футболкой отдай!

– А-а-а! – взвизгивает Соня, сжимая руками голову. И, с рыдающим хрипом: – Замолчи-и-и… Только не футболку…

Глория с разгона утыкается лицом в хрупкий наст и какое-то время стоит, отклячив зад, – остывает. Затем вытаскивает голову, – с коричневой кожи скатываются кусочки подтаявшего снега, – и завершает патетическую речь словами:

– Всё-то ты рвёшься об косяк, да со всей дури, чтобы небо с овчинку, и смерть перед глазами!

– Я знаю его миллионы лет, миллиарды жизней, – голос Сони становится умоляющим. – Прекрати же меня доканывать… – она беспомощно всхлипывает, жадно хапая морозный воздух ртом, и оседает, словно подкошенная.

Удушье рождает панику.

– Тихо, тихо, детка, – Глория взволнованно заглядывает Соне в лицо, кладёт на сердце лапу и мягко просит: – Давай вместе. Вместе! Три-четыре!

Они делают дружный, совместный вдох, – у Сони он получается прерывистый, натужный. Колючий воздух тонким ручейком заливается в лёгкие. Одинокая слеза чертит горячую дорожку по щеке, покрытой пятном обморожения.

– Лучше бы мне умереть. Лучше бы умереть.

– Успеешь ещё, – ворчит Глор,